Фрагмент книги «Линия соприкосновения»

●

Шторы врозь — и ахнуть: белый свет.

И подметить, с памятью сверяясь:

первый снег, как истинный поэт,

повторяется, не повторяясь.

Первая любовь. За годом год,

первенство вторым не уступая,

он идёт, идёт, идёт, идёт, идёт, идёт...

Дождь — тебе, мне — первый снег, Даная.

●

Гололёд? Гололедица?

Поэтесса? Поэт?

Снегом улица светится.

Белый свет. Белый свет.

Все надежды просрочены.

Все мечты позади.

Строчка льда вдоль обочины:

разбегайся, лети.

●

В пуховике убелённом

крохотный имярек,

сняв рукавицу, с поклоном

трогает первый снег —

липкий! И с тающим сердцем

лепит, белоголов,

снежную бабу с младенцем,

ангелов и пастухов.

●

В зеркале — мнимо реальное

тело мемориальное:

рёбра — покинутый храм,

рот — поцелуев шрам,

лоно — забытые пажити.

Изнемогая от тяжести,

(thirty-four triple D) волоку

памятник молоку.

●

Где оно, где ты? Ау, ку-ку!

Ни гу-гу. Но потом

верное слово встаёт в строку

с характерным щелчком

кнопки на платье. Ещё точней —

на портфеле замка.

Сделано дело. Куда ты? Эй,

помнишь меня, строка?

●

Нож эскулапа.

Деньги в конверте.

Снежная баба,

где твои дети?

Деда Мороза

шутки-ужимки.

Бабушка Роза

забеременела в 1942-м, когда дедушка Федя приехал на побывку. Аборты в то время были запрещены. Пьяный хирург, оперировавший на дому, использовал в качестве подколенников

две швейные машинки.

●

— Я больше не буду, —

сказал ребёнок.

И больше не был.

●

Вниз по склону, по суглинку...

На далёком берегу

вижу каждую былинку,

наглядеться не могу.

Высь бездонна. Папа весел.

Опускается весло.

Брат туда недавно съездил.

Говорит, всё заросло.

●

Ночь. Больничный неуют.

Окна. Фары. Фонари.

Как стремительно сдают

бывшие богатыри!

Баю-баюшки-баю.

Мене, текел, упарсин.

Я гостиницы достаю.

Он целует апельсин.

●

Полив, протёрла каждый лист.

Неужто все усилья зря?

Чего ты ждёшь, мой декабрист, —

двадцать шестое декабря?

Бутонов — три, четыре — пять.

Шестой засох — не повезло.

Проснитесь, время восставать,

пора цвести зиме назло.

●

Плыть в оцинкованном корыте,

лететь у папы на руках,

в пелёнках корчиться: пустите!

ползти в нарядных ползунках,

идти на поводу у речи,

бежать на шпильках на убой...

Всё это было ради встречи

с тобой.

●

— Поспи, дорогóй, дорóгой,

измучен...

— Потом отосплюсь.

Я в самолёте — потрогай! —

побрился. Совсем не колюсь.

Погладь. Поцелуй. Не колко?

Разлука тянулась века! —

Потом любились так долго,

что стала колючей щека.

●

Любо (свитер-то сними!)

днями ветреными

друг на друга лечь костьми

тазобедренными.

Альтруисту альтруизм

не понадобится —

организму организм

не нарадуется.

●

Усадила тебя в кресло,

погасила всё, кроме ёлки,

оседлала твои чресла

грациозней юной креолки,

обняла, обвилась лианой

и спросила, целуя в ресницы:

Что ты чувствуешь, мой желанный?

— Вес.

●

Патриотизм — атавизм.

Но испытывает организм,

одичав от покоя и воли,

ностальгии фантомные боли.

Там, за морем, под сенью осин —

продовольственный магазин,

у прилавка — душа-полукровка,

на весах —

«Белочка», «Мишка на севере», «Мишка косолапый», «Красная шапочка», «Алёнка», «Ну-ка, отними», «Осенний вальс», «Птичье молоко», «Грильяж», «Батончики Рот-фронт», «Вдохновенье», «Коровка».

●

Татуировки, синяки

печатей в загранпаспорте.

Скоро увидимся, земляки!

На погосте, на паперти,

на концерте. Аэропорт —

неприкаянных вотчина.

Поспешим. Объявят вот-вот,

что посадка окончена.

●

Утро туманно, озёрно.

Только у берега лёд.

Облако обло, озóрно

яблоко солнца грызёт.

Я исполняю по нотам

оду уснувшей воде.

Счастье моё, с новым годом,

часом, минутой вот э-

той.

●

Оперные соперницы:

меццо и сопрано.

Преданные наперсницы.

Тенора-тирана

ре-бемоль. Голосá на вес

золота. Ариозо

умирания. Занавес.

Слёзы.

●

Прошлое — на просушку,

на перетяжку струну.

Переверну подушку,

с чистой страницы усну.

Сон: ансамбль желторотых

невылупившихся птенцов.

Только паузы в нотах.

Забыла, как звать отцов.

●

Под голубыми небесами

прямоходящий имярек

секундомеряю шагами

траву, брусчатку, глину, снег.

Легка походка. Вечер светел.

В краю иллюзий и химер

меня подбадривает ветер

и одобряет шагомер.

●

Колокольни. Колодцы.

Веры высокогорье.

Несговорчивы горцы.

Разговорчиво горе.

Звонари, ради бога,

за морями-горами

зачерпните немного

неба колоколами!

●

Санта-Клаус, уезжай,

подвези волхвов.

Christmas Tree, прости, прощай, —

в ящик собран урожай

золотых шаров.

Отшуршала мишура.

К счастью, Мусагет

удлиняет вечера,

подливая из ведра

чайной ложкой свет.

●

Ночная рубашка

объятий. Батист.

Ты — храбрый портняжка,

ты — кроя артист,

ас пройм, спец по прошвам.

Проглажены швы.

Что проку жить прошлым?

Вдох — выдох, вдох — вы-

●

Мачтовые гавани.

Рáкушек рококо.

Яблоко от яблони

падает далеко.

О, порука якоря!

А на том берегу

ждёт старуха-яблоня

по колено в снегу.

●

Русское Крещенье.

Озеро. Каток.

Ловкое паденье —

это наш конёк.

Парное катанье.

Ног и рук следы.

Полынья иорданью

чистой воды.

●

Гуляю по кромке сна,

по хрусткой небесной сфере.

На Марсе весна красна,

оранжева на Венере.

Разделан Сатурн под орех

в кольце беговых дорожек.

Но Юпитер прекрасней всех —

в полосочку и в горошек.

●

Спят солдаты перед битвой.

В угол доспехи свалены.

Укрываю их молитвой

пуленепробиваемой,

провожаю на рассвете.

Может, будить не стоило?

Будьте осторожны, дети!

Первый урок — история.

●

Граница сна и яви,

таможенный контроль

сличает лица — я ли?

Печали, страхи, боль

снимаются владельцем

с багажной ленты. В путь —

позавтракай, оденься,

иди куда-нибудь.

●

Солнечные спешат,

песочные отстают,

церковные невпопад

звонят. Со временем тут

что-то не так. Вода

клепсидры полна мальков.

Ходики, вы куда?

— В альков.

●

Распахнулись окна

музыкальной школы,

вырвались на стогны

вальсы, баркаролы,

сонатины, гаммы...

Плачущим подсказка:

мамы, мойте рамы, —

послезавтра Пасха.

●

Кто мы? — Саботажники

мировой тоски.

Что у нас в багажнике?

Лодка и коньки —

есть, на чём форсировать

Лету и Коцит.

Понять бы ещё, как саботировать

стыд.

●

Дик и лют

пушек рёв:

воры бьют

воробьёв.

Книгочей,

словолов,

воробей —

враг воров.

●

Радость рыбака:

леска, фидер, лунка.

Два худых малька

и тридцать три окурка

вмёрзли в синий лёд.

Снег, как пепел, лёгок.

Правда, не клюёт.

Но было несколько поклёвок.

●

Что делать с бессильной злобой?

Сделать её всесильной

любовью к высоколобой

девочке в куртке синей,

ровеснице Лизы? Наты?

Её, повинуясь знаку,

подземные космонавты

волокут к автозаку.

●

Не сидится, не спится

в эпицентре зимы

заключённым больницы,

пациентам тюрьмы.

Ночь. Терпенья огарок.

Вседержитель ключей,

отпусти санитарок,

вылечи палачей!

●

Человечек одноразов.

Вечен управдом.

Как там у тебя, Некрасов, —

женщину кнутом?

Плачу: девочек избитых

в клетку волокут,

а пою о аонидах:

мой участок тут.

●

Прогульщики. Сони.

Но жизни давал

детёныша в лоне

коленчатый вал.

Февраль. Канонада

тревожных примет.

Потёмки. Но чадо

просилось на свет.

●

Мы у калитки рая.

Я у тебя за спиной.

Бог, пенсне надевая,

мне: А ты кто такая?

Ты — Богу: Она со мной.

●

Частая гостья алькова,

муза, не бойся, воспой,

как седая седого

кормит грудью пустой,

а после, а после, а после

любуется, как он спит,

поздней любви апостол,

юн, безмятежен, сыт.

●

носившие на руках

учили меня летать

во сне

побеждаю страх

отвязываю кровать

на всех парусах лечу

шар огибаю земной

причаливаю к плечу

спящего рядом со мной

●

Вот и закончился бал.

Вот и конец карнавала.

Ты на меня накричал.

Я на тебя намолчала.

Оба сожгли корабли.

Оба потерям немалым

счёт подвели. И пошли

спать под одним одеялом.

●

Да, любовь до гроба.

Да, дураки оба.

А что после него?

Меньше на одного.

Дура дурой стою

на зыбучем краю

над твоею могилой

и люблю тебя

с удвоенною силой.

●

Живот:

жив от.

Спина:

спи на.

●

Не воспевалось в одах,

но стоит сотни од

блаженство после родов

ложиться на живот,

рубашку заливая

излишком молока,

подушку обнимая

обеими рука-

●

Поздняя услада?

Эй, разуй глаза!

В слове послезавтра

спрятана слеза,

яма в слове память.

Гордый нувориш,

ты готов оплакать

всё, чем дорожишь?

●

Брассом, кролем

и фристайлом

речку скроллим

и листаем,

и кувшинки

баттерфляем

по ошибке

опыляем.

●

Творчество — вечный двигатель

внутреннего сгорания.

Энергоёмок. Выгоден.

Арии умирания —

высшие достижения

Верди, Пуччини, Вагнера.

Трудности воскрешения.

Крики с галёрки: «Автора!»

●

Не взбирайся на треножник —

ты не выучил урок,

ты играешь, как сапожник,

как сапожник без сапог,

как сапожник без таланта,

как сапожник без руки,

как сапожник, оккупанту

целовавший сапоги.

●

Я никогда не узнаю,

где тебя похоронили,

я никогда не осмелюсь

спросить об этом у мамы.

Могла бы спросить у папы,

но папа теперь с тобою,

сестра моя смерть, Людмила,

1968–1969.

●

Мигрень. Тошнота. Ломóта.

Расставивший локти сосед.

За десять часов полёта

постарела на десять лет,

помолодела на двадцать,

в зелёный вбежав коридор.

Раскинуть руки. Обняться.

Прижаться. Стоять. До сих пор.

●

Волос долог. Коротка

жизнь. Любим обидчик.

Попила из родника.

Капает с косичек.

●

Знаменит, обласкан чернью

и почтением коллег,

cello-век с виолончелью

коротает cello-век.

Увлечённость. Безупречность.

Пассакалия. Каприс.

В каждом звуке — cello-вечность.

Крики браво. Жизнь на бис.

●

Любила ли я отцов

(не спрашивай, пожалей!)

невылупившихся птенцов,

малюсеньких лебедей?

Нелепое па-де-де.

Испуганный кордебалет.

Гостиничное биде.

Да. Нет. Да. Нет. Да. Нет. Да. Нет.

●

Счастье: вездесь, сейчасто.

Музыка за стеной.

Ну же, зубная паста,

в тюбик вернись родной!

Трудно живётся милым.

Музыка, говори,

станут ли снова мылом

мыльные пузыри?