Фрагмент романа «От лица огня»

Обложка книги «От лица огня»

Обложка книги «От лица огня»

Глава первая

Допросы и воспоминания

(Первомайск, ноябрь 1941)

1.

Утром 22 ноября 1941 года у штаба 261-й стрелковой дивизии курили два офицера. Командир разведки 976-го полка лейтенант Кожевников, доложив данные, собранные ночью его разведгруппой, собирался вернуться в полк и завалиться спать. Он рассчитывал, что до вечера теперь вряд ли кому-нибудь понадобится. А начальник особого отдела дивизии старший лейтенант госбезопасности Кропалюк только что вернулся из Ворошиловграда, из особого отдела 12-й армии.

Шесть дней назад дивизия отступила, сдав немцам Имени Кагановича [1], но закрепилась на двух высотках и уверенно оборонялась в километре от Первомайска.

— Командир на месте? — спросил особист Кожевникова и кивком головы отозвал его в сторону. Дневальному, выставленному у входа в штаб, незачем слышать их разговор, даже если это обычный трёп.

— Все на месте. Только что докладывал командиру. Ребята ночью сходили в Александровку, там сейчас батальон немецкой пехоты, но серьёзной техники пока нет.

— Может, нет, а могли и не заметить. Кто командовал группой? Твой зам?

— Да, Грицай.

— Хороший парень. Молодец ты, лейтенант, всего месяц вместе служите, а зама уже подготовил. Будет кого оставить, когда пойдёшь на повышение.

Кожевников хекнул. Особый отдел шутить не любит, но если шутит, надо смеяться.

На самом деле разведчика ждало не повышение. Его переводили на ту же должность в один из полков 270-й дивизии, державшей оборону под Изюмом. Особый отдел армии накануне согласовал назначение. Говорить этого Кожевникову особист не собирался, придёт время — командиры сообщат. И заместителя его Кропалюк едва помнил, но, по давней привычке, на людях хвалил всех. Все знают, что Кропалюк свой хлопец, с ним всегда можно поговорить, и если надо, получить толковый совет. А что он сообщает в особый отдел армии — его дело, и об этом никто из офицеров дивизии, если, конечно, всё у них будет хорошо складываться в карьере и в биографии, никогда не узнает. Могут только догадываться. Это Кожевников в разведке — считаные месяцы, а Кропалюк в органах четыре года, он давно научился по воде ходить — пятки не мочить.

День начинался такой же серый и промозглый, как и предыду­щий, как и вся предпоследняя неделя ноября. Зима на Донбасс в этом году пришла ранняя, засыпала снегом дороги, задержав, но не остановив немецкое наступление. Немцы шли на восток; не так, как летом, не так, как в сентябре, тяжелее и медленнее, но всё равно шли.

Офицеры уже докурили, когда к штабу подошёл очень высокий, крепкий, но сильно исхудавший парень в грязном френче железнодорожника. Френч ему был мал, из коротких рукавов выглядывали обшлаги гимнастёрки, а из них торчали крупные запястья и большие багровые кулаки. Стоптанные сапоги и штаны желтели пятнами засохшей глины. Парень что-то спросил у дневального, и тот указал ему на Кропалюка и Кожевникова.

— Это что ещё за птица-дрозд? — пробурчал особист, когда парень направился к ним, и Кожевников подумал, что в том и правда есть что-то от большого чёрного дрозда.

— Младший лейтенант Гольдинов, — подошёл к ним парень. — Выхожу из окружения, ночью перешёл линию фронта. Ищу начальника особого отдела дивизии.

— Форму где-то бросил, вырядился чёрт-те как, приветствовать старших по званию разучился. Может, стоило остаться на той стороне, младший лейтенант? — Дружелюбная улыбка Кропалюка никак не вязалась с его словами. Первой фразой он привычно выбивал собеседника из равновесия и следил за его реакцией.

— Был ранен в правую руку, товарищ старший лейтенант. Ещё не восстановился после ранения, — Гольдинов спокойно посмотрел в глаза особисту.

«Не восстановился, — мысленно повторил Кропалюк. — Так говорят спортсмены. Или медики. Похож на бывшего физкультурника. Точно, боксёр, вон и нос расплющен. Тяжеловес». И тут же память подбросила ему воспоминание: похож, похож… Как же у того была фамилия? И тоже ведь еврей…

Тут в разговор вклинился разведчик, и картинка, вот-вот уже готовая проявиться, затуманилась и пропала.

— В какой части служил, младший лейтенант? — спросил Кожевников.

— Последняя должность — начальник штаба батальона 558-го полка 159-й стрелковой дивизии.

Кожевников перевёл взгляд на особиста: 159-я дивизия была полностью уничтожена в киевском котле ещё в сентябре, как и вся 26-я армия, в составе которой она воевала.

— Долго же ты шёл, — продолжил разведчик, перенимая тон Кропалюка. — Неотложные дела в тылу врага задержали?

На это младший лейтенант не ответил ничего, но и глаз не отвёл. Всё время разговора взгляд его был уверенным и казался сосредоточенным.

Кожевников снова глянул на особиста, но тот ответил раздражённой гримасой, неожиданной и оттого пугающей. Разведчик занялся не своим делом, влез на чужую территорию, надо было срочно ставить его на место. Кропалюк уже прикидывал, как лучше осадить лейтенанта, но тут ему пришла другая мысль.

— Ты линию фронта на каком участке перешёл? — спросил он Гольдинова.

— Обошёл станцию со стороны Калиново-Попасной, вышел к Александровке. Там идёт пологая балочка — неглубокая, но извилистая, по ней прошёл на нашу сторону. Если немцы двумя батальонами под прикрытием танков пойдут в атаку с обоих флангов, а по балке незаметно пустят ударную роту пехоты, то возьмут Первомайск за час.

— Да ты стратег, младший лейтенант, — сощурился Кожевников. — Только на нашем участке танков нет. А пехоту в балку загонять никто не станет, это самоубийство.

— Танки есть, стоят к северу от Калиново-Попасной. До семидесяти машин точно, если не больше.

— Хорошо, младший лейтенант, — Кропалюк решил, что игру в прятки пора заканчивать. — Я начальник особого отдела дивизии. Ты задержан до выяснения обстоятельств нахождения на территории, временно оккупированной врагом. Иди к штабу, жди нас там, — велел он Гольдинову, а Кожевникова придержал за рукав шинели.

— Твои ребята этой ночью там были?

— Точно, там.

— Допроси его прямо сейчас и сравни с докладом твоей группы. Посмотрим, что он насвистит, а заодно своих проверишь. Целый танковый батальон на нашем участке, это не шутки. Полчаса тебе даю. А потом я за него возьмусь.

Кожевников уже понял, что выспаться ему если и удастся, то не скоро, а Кропалюк, подходя к крыльцу у здания школы, занятого штабом дивизии, вдруг вспомнил, когда и где видел этого младшего лейтенанта. Не был он тогда лейтенантом, и вообще никакого воинского звания у него, пожалуй, не было. Всё это происходило в другой, совсем другой жизни, и от этого воспоминания особист вдруг замер и так простоял несколько долгих секунд, пока видение тёплого сентябрьского вечера тридцать девятого года в Одессе не исчезло, уступив реальности сорок первого — холодному, тусклому утру позднего ноября на окраине Первомайска. Но исчезло оно не бесследно; вернувшись к штабу, Кропалюк ещё раз внимательно посмотрел на задержанного. И это был уже новый взгляд. Впрочем, говорить о том, что встречался с ним два с лишним года назад и, как оказалось, запомнил его, особист пока не планировал.

2.

Четверть часа спустя, выставив из помещения дежурного по отделу, Кропалюк внимательно и терпеливо слушал доклад своего заместителя о происшедшем в дивизии за время его отсутствия. Тоской веяло от этого доклада.

Вот взводный из 1-го батальона 937-го полка лейтенант Грушев доносит, что его непосредственный начальник, коман­дир 3-й роты лейтенант Аклёвкин носит портянки красного цвета — красного! — и этим проявляет вражеское нутро и контрреволюционную натуру. Грушев просит наказать своего командира по всей строгости военного времени. Расстрелять он, что ли, его предлагает? На самом деле Кропалюк был уверен, что возмутили взводного не портянки Аклёвкина — кому они вообще нужны? — а то, что две недели назад на место прежнего ротного, погибшего в октябре во время отступления, назначили не его, Грушева, 1905 года рождения, а мальчишку Аклёвкина, 1918 года.

А следом политрук того же 1-го батальона сообщает, что его комбат носит нательный крест. Да скажи ты наедине своему комбату, как коммунист коммунисту, молча закипал Кропалюк, чтобы крестами не размахивал. Не хочешь сам говорить — напиши комиссару полка, в политотдел дивизии напиши. Нет, надо ему особый отдел поставить дыбом.

О цвете портянок ротного Аклёвкина, который сидит в одном окопе с Грушевым, он даже думать не хотел. В сотне метров от того окопа — враг, мощная всё перемалывающая сила, остановить которую не может пока никто в мире. Сколько погибло? Миллион? Миллионы? Сколько ещё погибнет?.. А этот о портянках докладывает. Месяц уже как немцы под Москвой, а ещё через месяц, возможно, возьмут Москву; возможно, они завтра её возьмут, кто знает? Да будь он членом Политбюро, сам бы сейчас надел крест, если б только это помогло! Но люди не меняются, что бы ни происходило рядом с ними, люди остаются такими же, какими были, и будут такими всегда. На том и построена его работа.

— А напомни мне, Андрей, — спросил Кропалюк своего зама, старшего лейтенанта Морковина, выслушав доклад целиком, — какие задачи возлагает Политбюро на особые отделы НКВД?

— Бороться со шпионажем, контрреволюцией, диверсиями, вредительством и всякого рода антисоветскими проявлениями, — тут же отбарабанил тот. Иронию, глубоко скрытую в вопросе Кропалюка, мог заметить только человек, знавший старшего лейтенанта очень близко и хорошо. В особом отделе таких не было.

— Правильно. Вот этим и займёмся. Проверь все сигналы, тут одного дня достаточно, потом мне доложишь. По комбату из 973-го — переговори с политотделом дивизии лично, но кадило не раздувай. Воюет комбат неплохо, пусть воюет. И позови сюда дежурного.

Минуту спустя дежурный был отправлен с двумя поручениями: принести начальнику особого отдела обед и вызвать к нему командира медбата.

— А ты, — попросил Кропалюк заместителя, — сходи к разведчикам, там Кожевников из 976-го полка допрашивает окруженца по фамилии Гольдинов и должен уже заканчивать. Когда закончит, веди окруженца сюда.

Морковин вернулся через минуту, но один — полковой разведчик, прихватив Гольдинова, отправился на доклад к командиру дивизии.

— Хорошо, — поднялся Кропалюк. — Я буду у командира.

Допрашивать Гольдинова особист решил лично и сейчас хотел понаблюдать за задержанным со стороны. Как он себя поведёт? Как станет отвечать на вопросы? Гольдинов — спортсмен, реакция у него должна быть мгновенной, но реакция — ещё не всё. Кропалюка учили, что следователь только тогда правильно строит допрос, когда предугадывает ответы подследственного и твёрдо проводит линию следствия. С территории, занятой врагом, постоянно выходили бойцы частей, попавших в окружение и уничтоженных в котлах; для Кропалюка это был не первый случай и не десятый. Но особый.

Комната, занятая генералом Гудковым, ещё в сентябре была учебным классом. Там по-прежнему стояла школьная доска, висела физическая карта мира, а над ней — изображение Земли в разрезе: под тонкой бурой оболочкой земной коры скрывалась жёлтая мантия, а в середине раскалённо алело земное ядро. Со стены, из оклеенных красной бумагой рам, на собравшихся, как прежде — на школьников, смотрели Ленин и Сталин. Сталин — слегка брезгливо, Ленин — безразлично.

Настроение собравшихся у комдива отличалось от отстранённого спокойствия вождей революции. Осмотревшись, Кропалюк понял, что пропустил если не всё, то многое. У доски стояли Кожевников и Гольдинов; начальник полковой разведки крутил в пальцах огрызок мела, белые пятна бежали по рукавам его гимнастёрки, и был он похож на отличника, с треском и позором только что провалившего экзамен. Начальник разведотдела дивизии сидел, уткнувшись мрачным взглядом в стол, что-то быстро записывал штабной офицер, а начальник штаба, скривив рот, смотрел в дальний от комдива угол. Командир 261-й стрелковой дивизии генерал-майор Гудков развернул стул к доске и рассматривал чертёж. Временами он переводил взгляд на Гольдинова, который был так же спокоен и уверен в себе, как и утром, когда Кропалюк увидел его впервые. Звёзды и золотая окантовка на петлицах Гудкова, казалось, не производили на него никакого впечатления. Можно было решить, что докладывать генералам — дело, давно уже ставшее для него привычным.

Генерал Гудков служил в РККА столько, сколько она существовала, и даже дольше, он начинал ещё в Красной гвардии. Гражданскую войну прошёл красноармейцем, потом учился, в тридцатых окончил Академию имени Фрунзе. Кропалюк знал его послужной список не хуже, чем сам генерал, а недостатки и сильные стороны, может быть, даже лучше. Выдающимся коман­диром Гудков не был, тактические схемы, вызубренные в академии, оставались для него только схемами, применять их в условиях войны, комбинировать он не научился. Учёба вообще дала ему мало: на карту он по-прежнему смотрел глазами рядового красноармейца. По сути, генерал им и оставался. Возможно, поэтому своих солдат Гудков понимал лучше, чем офицеров, и следил, чтобы те были хотя бы сыты, а службы тыла проверял чаще, чем оперотдел. Войну Гудков встретил в Карпатах начальником штаба дивизии, но уже две недели спустя был отозван в тыл, в сентябре получил 261-ю, а в октябре, полтора месяца назад, и генеральские петлицы. Но было у генерала ещё одно качество, чертовски ценное и в мирной жизни, и на войне. Гудков как никто чуял опасность. Неважно, от кого она исходила — от врага или, что ещё сложнее, от своих. Иначе не прошёл бы чистки тридцатых годов, когда и не такие головы летели, когда ни репутация, ни заслуги перед страной и партией не значили ничего. Поэтому Кропалюк внимательно и напряжённо следил за реакцией комдива; чутью и опыту старого служаки он доверял.

На схеме, наскоро набросанной на школьной доске, угадывались очертания Александровки, куда ночью ходили разведчики Кожевникова, Калиново-Попасной с веткой железной дороги и восточной окраины Имени Кагановича. Возле места, где Гольдинов видел немецкие танки, стоял гневный знак вопроса, наверняка поставленный Кожевниковым. Будь Кропалюк на месте комдива, он думал бы сейчас только об этих танках: когда они там появились и куда их двинут дальше?

— Я вижу, вопросов к младшему лейтенанту больше нет? — генерал по очереди посмотрел на начальника штаба и командира дивизионной разведки. — Тогда передаём его в распоряжение особого отдела, вот сам начальник прибыл по его душу, — Гудков верно понял причину появления Кропалюка на совещании. — Только не отправляйте его чёрт-те куда, младший лейтенант может нам ещё понадобиться.

Последняя фраза прозвучала двусмысленно, но Кропалюк решил этого не замечать.

— И накормите бойца. Он дня три не ел, я же вижу…

— Слушаюсь, товарищ генерал, — Кропалюк подождал, когда окруженец подойдет к двери, и вышел следом за ним.

— Пришлите сюда дежурного по штабу, — догнал особиста уже по ту сторону двери приказ Гудкова. — А теперь хочу вас послушать, товарищи начальники и командиры, ротозеи и головотяпы! Как будем врага встречать? А то, я смотрю, забыли уже сентябрь! Октябрь! Как мы катились кубарем по Украине, только штаны слетали! Разведка!.. Всё в носу ковыряетесь? Танки немецкие ищете?! Они не там! Сюда посмотрите, вот они где!..

Кропалюк плотно закрыл дверь класса, но яростный командирский разнос продолжал грохотать и в штабном коридоре.

3.

А в особом отделе пахло борщом. Наваристым украинским борщом, в котором лениво изгибались куски сала, а между оранжевыми кружками моркови и тонкими лиловыми брусками свёклы тянулись узкие ребристые пластины капусты. Он пах и чесноком, и пряную ноту лаврового листа можно было различить в густом домашнем запахе, совершенно немыслимом в этом месте и в это время.

Высокая эмалированная миска борща с айсбергом сметаны стояла на столе Кропалюка. Рядом, в другой, чуть поменьше, дымилась пшённая каша со шкварками и истекающим соком куском свиной тушёнки. На чистом вышитом рушнике лежали массивные ломти чёрного хлеба и деревянная ложка. Чуть в стороне ждали своей очереди стакан в металлическом подстаканнике и чашка с кусками колотого сахара.

— Обед стынет, товарищ старший лейтенант, — встретил начальника дежурный по отделу.

— Молодец! — похвалил его Кропалюк. — Борщ — красавец. Сразу видно, что особый отдел в дивизии уважают.

Он сел и кивнул Гольдинову на стул, стоявший перед его столом.

— Садись, младший лейтенант. Приказ комдива слышал? Накормить тебя. Давай, ешь. — Он подвинул к Гольдинову миску с борщом и протянул ложку. — Выполняй приказ. Смачного.

Только теперь, впервые за всё это время, особист увидел на лице и во взгляде окруженца растерянность и удивление. Но ждать тот не стал, поблагодарил и тут же принялся за борщ.

Дежурный и Морковин, переглянувшись, молча уставились на начальника отдела. Морковин — ошарашенно, дежурный по отделу — ещё и обиженно. Накормить задержанного перед допросом собственным обедом? Такого они не видели никогда. Папиросу, стакан воды — ещё куда ни шло, но взять и вот так отдать окруженцу всю эту роскошь?.. Да если бы знал дежурный, за едой для кого его отправили, то принёс бы простой солдатской каши и не выбивал из поваров миску борща, сваренного ими даже не для комдива, а для себя.

Но Кропалюк, хотя заметил изумлённые взгляды подчиненных, отвечать на них и не думал. На случай, если кто-то из двоих доложит в особый отдел армии, он был прикрыт командирским приказом. И тому, что отдал свой обед — хотя на самом деле не свой, он отправил дежурного именно за едой для окруженца, только не сказал ему об этом — у особиста было объяснение: не хотел откладывать допрос, накормил тем, что под руку подвернулось, и начал работать. Чёртовы порядки, когда обычный человеческий поступок надо объяснять расчётом и приказом начальника.

— Дежурный, принесите кипятку, — Кропалюку надоели два соляных столпа посреди особого отдела. — И где начальник медбата? Я же велел его вызвать.

— Он был занят, товарищ старший лейтенант. Операция. Сказал, что придёт немедленно, как только закончит, — дежурный убежал за кипятком.

Морковин отправился за свой стол, едва слышно пошуршал бумагами и несколько минут спустя ушёл в политотдел дивизии.

Окруженец неторопливо ел борщ. Он не набросился на еду, он ел без жадности — как едят люди, привыкшие к голоду, погружённые в него, но способные заставить себя не думать о пище каждую минуту. Он ел так, словно делал необходимую и важную работу, и всё же было видно, что испытывает огромное, нечеловеческое удовольствие. Покончив с борщом, вытер дно миски куском хлеба, потом прожевал и хлеб. С сожалением отодвинул пустую посуду, взял миску с кашей и посмотрел на особиста. Кропалюк кивнул: да, эта каша тоже его. Гольдинов держал ложку в левой руке, а раненую правую положил на стол, стараясь не опираться на неё. Кропалюк следил за неторопливым ритмичным движением руки Гольдинова, и этот ритм, казалось, задавал особую, тихую скорость течению быстрого времени в комнате особого отдела дивизии. Неторопливым метрономом звучало мерное постукивание ложки о дно пустеющей миски.

Кропалюк, наконец, мог спокойно и внимательно рассмотреть младшего лейтенанта. Только теперь, глядя ему прямо в лицо, а не снизу вверх, как это было утром, он понял, что тот ещё почти мальчишка. Напряжение, голод и постоянная усталость последних месяцев заострили черты его лица, сделали их грубее и жёстче, щёки обветрились на морозе, в морщинах, собравшихся возле карих глаз, темнела въевшаяся пыль, многодневная щетина тоже добавляла Гольдинову лет, и этот сплющенный нос боксёра…

«Сколько же ему, — прикидывал Кропалюк, — двадцать три?.. Вот сейчас узнаем».

Его отвлёк стук в дверь.

— Вызывали, товарищ старший лейтенант? — в особый отдел осторожно заглянул начальник медбата капитан медицинской службы Багримов.

В мае, за пару недель до начала войны в хозяйстве Багримова обнаружилась недостача спирта — рядовой случай. Военная прокуратура открыла дело, начала следствие; сам Багримов проходил по нему как свидетель, но измениться всё могло в любой момент, потому что был начальник медицинско-санитрного батальона лицом материально ответственным. Потом всё затихло, не до Багримова было прокуратуре осенью 1941 года, но дело не закрыли, и сейчас начальник медбата, видимо, гадал, не за старые ли грехи вызвал его особый отдел. Нет, капитан, нужно просто осмотреть раненого.

— Встаньте! — велел Багримов Гольдинову. — Куда вы были ранены?

— В грудь, спину и в правую руку.

— Раздевайтесь по пояс… Да вы у нас Геркулес! — привычно начал балагурить Багримов, заговаривая во время осмотра зубы раненому. Геркулесом младший лейтенант был полгода назад, не меньше, теперь же сильно исхудал, правда, крупные и мощные, накачанные мышцы брюшного пресса проступали по-прежнему рельефно и видны были, наверное, даже лучше, чем прежде. — Что у нас, смотрим: множественные ранения грудной клетки, — констатировал врач. — Осколочные. Непроникающие. Надо бы рентген сделать. На спине — тоже. Дайте-ка я вас хоть послушаю… Дышите. Хорошо, лёгкие в порядке. Что это было? Граната? Мина?

— Миномётный обстрел.

— Что ж, повезло вам. А это что? След выходного отверстия. Похоже, пулевое, но пуля прошла по касательной… Ага, вот тут задела ребро. Больно?

— Чувствуется, если надавить.

— Да, прощупывается подживший перелом. Тут вам тоже повезло. Когда были ранены. Дней семьдесят прошло? Семьдесят пять?

— 22 сентября. Ровно два месяца назад.

— Так вы молодец… значит, организм крепкий. Надо бы внимательнее посмотреть, что там эта пуля натворила, но поверхностный осмотр ничего непоправимого не показывает. Теперь посмотрим руку. — Багримов нахмурился. — Осколочное ранение. Задета кость, нагноение, воспалительный процесс у нас налицо, дорогой мой. Рукой надо заняться серьёзно, не шутите с ней, — и, обращаясь к начальнику особого отдела, спросил:

— Я должен дать заключение по результату осмотра?

— Одевайтесь, Гольдинов, — скомандовал особист и отвёл начальника медбата в сторону.

— Скажите, у вас нет сомнений в происхождении этих ранений?

— Никаких. Осколочные и пулевое ранение в грудь, задето ребро, пулевое в плечо, пострадала плечевая кость. И всё серьёзнее, чем я ему сказал. Желательна госпитализация.

— Хорошо. Другими словами, использовать его сейчас как бойца невозможно?

— Всех нас можно как-то использовать, — пожал плечами доктор. — Но я бы его сейчас подлечил, а потом комиссовал на полгода. Если же смотреть не так широко, то необходимо срочно обработать рану.

— Хорошо, — повторил особист. Багримов неверно понял его вопрос, но уточнять он не стал. — Часа через три-четыре я его к вам пришлю. Сделайте всё, что нужно. А пока напишите короткое заключение по результатам осмотра, прямо сейчас, и после этого я вас не задерживаю.

4.

Когда дверь за капитаном медслужбы закрылась, Кропалюк вернулся к столу и достал из ящика бланки протокола допроса.

— Садись, младший лейтенант. Начнём, — сказал он и подумал, что, пожалуй, впервые, ещё не зная наверняка, какие ответы получит на заданные вопросы, уже почти решил, как поступит с окруженцем и что скажет тому, закончив допрос. Кропалюк рассердился, но на этот раз на себя: допрос — всегда состязание, при каких бы обстоятельствах он ни проводился. И если хоть в одном ответе Гольдинова, хоть в одном его слове он почует ложь, никакие наблюдения этого дня и никакие личные воспоминания не остановят начальника особого отдела. Он будет рыть, он разворошит и раскопает всё, это он умеет. Глядя на чистый, не тронутый пером бланк протокола, Кропалюк настраивал себя на работу. Привычно предупредил об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, отобрал подписку о неразглашении, по обыкновению пропустил шапку протокола — он всегда заполнял её после допроса, и задал первый вопрос.

— Ваша фамилия?

— Гольдинов.

— Имя? Отчество?

— Илья Григорьевич.

— Дата рождения?

— 1919 год.

Двадцати трёх нет, подсчитал Кропалюк. Двадцать два…

— Место рождения?

— Город Киев.

— Местожительство?

— Киев, улица Кирова, дом 28, квартира 30.

— Национальность?

— Еврей.

— Паспорт или другие документы, подтверждающие личность, есть?

— Нет.

— Род занятий?

— До войны — тренер по боксу, с декабря 1939 работал физруком Специальной военизированной пожарной команды НКВД завода №393 в Киеве.

— Чем ещё занимались?

Протокол не требовал уточнений, но особист хотел услышать ответ. И этот ответ должен был остаться на бумаге.

— Преподавал бокс и лёгкую атлетику в Киевском техникуме физкультуры. Выступал за киевское «Динамо». Чемпион Украины в тяжёлом весе в 1937–1941 годах. В прошлом году участвовал в чемпионате СССР. Занял второе место.

— Семейное положение?

— Женат. Есть дочь.

Кропалюк помнил наизусть анкетную часть протокола, работа с ней задавала ритм, и, уловив его, он набирал силу, легко менял направление и скорость допроса, задерживаясь на существенных моментах, бегло уточняя незначительные.

— Когда были призваны в РККА?

И вот тут, даже раньше, чем ожидал особист, раньше, чем это выяснялось на похожих допросах, история окруженца вышла из общей колеи. Война меняла всё, но и в новой, изменённой жизни сохранялись пути, схожие для тех, кто попадал под власть войны, и для кого только она теперь была законом. Однако история Гольдинова выписывала совсем уж невообразимые петли, так что Кропалюку оставалось только успевать вести протокол, лишь изредка направляя младшего лейтенанта короткими вопросами.

К концу второго часа допроса Гольдинов ещё раз рассказал, как вышел к Калиново-Попасной, как увидел рядом со станцией батальон немецких танков, прошёл в сторону Александровки и проскользнул через линию фронта в расположение 261-й дивизии.

На этом можно было заканчивать. Кропалюк протянул протокол Гольдинову, и тот уверенно подписал его левой рукой.

— Так ты левша, младший лейтенант? — спросил особист и подумал, что давно должен был заметить это.

— Да. Но пишу и дерусь обеими руками одинаково.

— Тогда вот что. Возьми бумагу и запиши всё, что ты мне сейчас рассказал. Коротко, без подробностей, но с датами и всеми населёнными пунктами, через которые ты проходил. Полчаса даю, потом — на перевязку к Багримову. — Он не сомневался, что окруженец точно повторит рассказанное на допросе, но две бумаги всегда лучше одной. — Я пока оформлю остальные документы.

— С чего мне начинать? — удивился Гольдинов.

— Как обычно, с начала: Я, Гольдинов Илья Григорьевич, родился, учился, женился, работал, служил… Ты же автобиографии писал? Вот и сочини ещё одну. Тебе их ещё писать и писать. — И заметив вопросительный и удивлённый взгляд младшего лейтенанта, покачал головой: — Нет, Гольдинов, не здесь. Завтра отправляешься в Ворошиловград [2], в особый отдел армии.

— Товарищ старший лейтенант, оставьте меня в дивизии, — вдруг привстал со стула Гольдинов. — Я могу воевать. Ранение — ерунда, рука заживёт, а пока я и с одной здоровой левой могу. После всего, что я прошёл, гулять в тылу?.. Да я всё равно на фронт вернусь, ни на день не задержусь!..

— Нет, Гольдинов. Во-первых, у тебя нет документов, и выдать их я не могу: тебя должен проверить особый отдел армии. А во-вторых, твоё ранение не ерунда. Слышал, что сказал Багримов? Да, не слышал… А я слышал. Всё, закончен разговор. Пиши и дуй на перевязку.

Глядя, как медленно Гольдинов заполняет словами чистый лист, Кропалюк перебирал аргументы в пользу принятого им решения. В том, что поступает правильно, особист не сомневался, но он знал и то, что каждый его шаг будет проверен придирчиво и пристрастно, поэтому не мог оставить проверяющим, кем бы они ни оказались, ни единой зацепки. Между тем, Гольдинов вдруг перестал писать и почти на минуту замер, закрыв глаза и чуть шевеля губами.

— Что, младший лейтенант, проверочное слово забыл? — Кропалюк налил в стакан кипяток. — Жи-ши пиши через «и». Заканчивай, не тяни, у меня ещё много работы.

Полчаса спустя он велел дежурному отвести раненого в медбат к Багримову и договориться, чтобы его оставили там на ночь.

— А ты, младший лейтенант, в шесть часов утра будь здесь. Получишь дальнейшие распоряжения. Всё, выполняйте.

Наконец, хотя бы к концу этого долгого дня, Кропалюк остался один. Он взял лист с автобиографией Гольдинова, чтобы сравнить показания окруженца: каждая строка в биографии должна точно соответствовать ответам в протоколе допроса. Расхождений быть не может. Правда, начальник особого отдела хорошо помнил эпизод, которому не нашлось места ни в одном из этих документов, но ни напоминать, ни рассказывать о нём он не собирался никому. Это только его воспоминания, его и Марины.

В то воскресное утро они договорились пойти на «Девушку с характером». Накануне Кропалюк взял два билета в культ­отделе, но «во-первых, хвосты у нас короткие, опять же, лапы у нас белые… А кто виноват?» Конечно, Марина — она опоздала, как всегда опаздывала на их свидания. В кино они не попали и отправились гулять по сентябрьской Одессе — лучшее начало для того долгого солнечного дня, до краёв полного нежным пред­осенним теплом. Они были знакомы больше месяца, но встречались нечасто — Марина была всё время занята: какой-то спорт, какие-то общественные поручения. Она свободно болтала о пустяках, рассказывала о себе — казалось, у неё не было секретов, сыпала незнакомыми фамилиями друзей и подруг, но если говорить начинал Кропалюк, легко ускользала, уходила от него, раздвигая слова его редких реплик так же решительно, как размыкала руки, готовые её обнять.

Просто гулять целый день, слоняться по городу совсем без дела невозможно, и Кропалюк ломал голову, не зная, чем же занять Марину. Он чувствовал, что, заскучав, девушка может вспомнить о срочных делах, которые ждут её и отлагательства не терпят, и тогда эта прогулка станет последней. Их разговор всё вился вокруг спорта, и тут он вспомнил, что видел в культотделе объявление — «Товарищеская встреча по боксу». Против чемпиона Украины в тяжёлом весе выступал чемпион Азово-Черноморского погранокруга Беженару.

— Бокс? Отлично! — воскликнула Марина и сжала маленькие загорелые кулаки. — Почему ты смеёшься?

— Потому что ты тоже «девушка с характером», ещё с каким, и сейчас удивительно похожа на артистку Серову.

— Вот, значит, кто вам нравится, — перешла на «вы» и надулась девушка. — Не вижу никакого сходства.

На самом деле сравнение с Серовой, фотокарточки которой продавались во всех кинотеатрах и газетных киосках, было ей приятно, но Марина кокетничала, путала следы, и Кропалюк, заметив это, тут же понял, как должен себя вести. Теперь говорил он, и хотя она делала вид, что едва слушает, он не замолкал, говорил всё время, увлекаясь сам, увлекая и её. Когда пришли в зал, он начал рассказывать о боксе.

— Оказывается, ты хорошо разбираешься в спорте? — удивилась Марина.

— Немного, — небрежно махнул Кропалюк, — нас же учат боевым видам.

— Но ты ничего об этом не говорил, — Марина была уверена, что работа у него канцелярская.

Другой тут бы надул щёки: «Я имею дело с государственной тайной, мне вообще ни о чём рассказывать нельзя», но он уже понял, как говорить с ней и о чём, поэтому только легко улыбнулся. А когда, наконец, начался бой, вполголоса объяснял происходящее на ринге. И хотя скромные знания Кропалюка позволяли только уверенно отличать апперкот от хука, он представлял, что бы делал сам, окажись в эту минуту за канатами, и, наклонившись к Марине, громким шёпотом комментировал поведение боксёров.

В сержанте конвойных войск Беженару было не меньше девяти пудов живого веса, а характер и привычки уличного бойца сочетались с презрением к боли и честолюбивым желанием наказать столичного чемпиона. Ему не хватало техники, сержант вообще слабо представлял, что это, но ломил вперёд неустрашимо и отчаянно. Рядом с ним почти двухметровый и весивший едва не сто килограммов Гольдинов смотрелся хрупким подростком, и вовсе не казалось очевидным, что в этом бою он победит.

— Он проиграет, если пропустит хоть один серьёзный удар. Тогда Беженару его не выпустит.

— Ужас какой, — непритворно вздрагивала Марина, глядя, как безостановочно атакует сержант, пытаясь пробить защиту Гольдинова.

— Это всё ерунда, — успокаивал её Кропалюк. — Беженару пока только бездарно расходует силы. Ты следишь за этими сериями коротких ударов в корпус, которые он пропускает? А Гольдинов — раз! Нырнул и ушёл.

Поединок состоял из шести раундов по три минуты каждый. К середине третьего Беженару сбавил темп, атаки Гольдинова участились, он уже не уворачивался от ударов противника, он наступал, оттесняя сержанта к канатам, отрезая его от стратегически важного свободного пространства ринга. За секунду до гонга одессит пропустил первый оглушительный удар, но устоял, даже не покачнулся.

— На всякий железный кулак есть своя чугунная гиря, — ухмыльнулся Кропалюк. — Кто победитель, уже понятно, но увидим ли мы нокаут? Думаю, Беженару устоит.

Так и вышло. В пятом раунде конвойный пропустил два мощных удара подряд, а после третьего не устоял и рухнул на помост, но поднялся и ушёл в глухую оборону.

— Мне кажется, Гольдинов нарочно его не добивает, — Марина не отрывала взгляд от ринга.

— Может быть, — согласился Кропалюк. — Все задачи в этом бою он уже решил, а проверять на смятие прочность заклёпок в черепе нашего сержанта ему не интересно, или просто бережёт силы для другого боя.

Из зала Марина вышла возбуждённой, крепко схватив Кропалюка за руку, однако вскоре возбуждение сменилось усталостью. Он проводил её домой и готов был, простившись, уйти, но возле подъезда им встретилась Мария Кирилловна, мать Марины. Кропалюк был зазван на ужин, потом, так и не встав из-за стола, они долго разговаривали. Можно попытаться вспомнить, о чём, но он не хочет, и это совсем не важно. Теперь ему кажется, что говорили они только затем, чтобы тот долгий день продолжался. И он длился, длился, не заканчиваясь, но истончаясь, как будто истекая в будущее, и не закончился для них даже теперь, когда Марина с их годовалым сыном уже в Барнауле. По первым письмам, бодрым и решительным, он видел, как тяжело ей сейчас там одной, без постоянного жилья, без работы, почти без денег. И, главное, без родителей, оставшихся в оккупированной Одессе.

Морковин вернулся из политотдела, когда отчёт был закончен и запечатан.

— Дело комбата разберут в полку на ближайшем партсобрании, — доложил заместитель. —Объявят выговор. Крест он уже снял.

— Ну и хватит с него. Что ещё слыхать?

— Завтра на нашем участке ждут наступление немцев. Нам и соседям, 15-й дивизии, придали по противотанковому артдивизиону.

— Негусто.

— А где больше-то взять?

— Ну, хорошо. Завтра будет завтра. Давай заканчивать сегодняшние дела. Оформи окруженцу пропуск. Я подпишу, потом подпиши у командира. Отправляем его в Ворошиловград, в особый отдел армии.

— А пропуск ему зачем? — не понял Морковин. — Пропуск на сопровождающего. Кто его повезёт?

— Никто. Нет у нас лишних людей. И транспорта свободного нет. Так что сам пойдёт, один. Если от Киева смог сюда дойти, то и до Ворошиловграда доберётся. Я сопроводиловку написал уже.

— Отпускаем одного? В тыл? Не установив личность?

— Что ты икру мечешь, Андрей? Он не диверсант и не шпион, он — еврей. Немцы сперва расстреливают еврея, а потом думают, чем он может быть им полезен. Это первое. Он ранен, и серьёзно, это второе. Он доставил важную информацию, без неё мы бы ни наступления завтра не ждали, ни артдивизиона сегодня не получили. Хватит тебе?

— Пока это всё только его слова, командир. Ранен — да, но кем, где и когда? Где будет наступление и будет ли, мы, в лучшем случае, узнаем только завтра. И то, что он еврей, известно только с его слов. А он не похож, если уж на то пошло. Почему мы ему во всём верим? Нужно подтвердить его личность!

— Согласен, Андрей. Согласен с тобой. Никуда бы я его одного не отправил, если бы не был уверен на все сто. И личность его подтверждена.

— Кем подтверждена?

— Мной.


5.

Когда поздний рассвет, наконец, отделил от ночи ещё один серый выстуженный ноябрьским ветром день, Илья Гольдинов уже миновал Ирмино и шёл в сторону Кадиевки.

В раздобытом накануне в медбате старом вещмешке он нёс несколько кусков хлеба, банку говяжьей тушёнки и запечатанный Кропалюком пакет с сопроводительными документами. И ещё у него был трёхдневный пропуск, выданный особистом.

Илья рассчитывал дойти до Ворошиловска [3] засветло и там повернуть на Ворошиловград. Если повезёт и подхватит какая-нибудь попутка, то в особом отделе армии он будет уже вечером, если же нет, то доберётся завтра.

Илья расстался с Кропалюком без десяти семь. А ровно в семь началась немецкая артподготовка перед атакой. Он опять шёл под раскаты канонады — немцы долбили по Украине. Прежде, две последние недели, Илья догонял вражеские войска, уходившие на восток, сегодня же его отделяли от них части 12-й армии, державшей оборону на Донбассе. Теперь он мог идти быстрее — не приходилось прятаться всякий раз, увидев на дороге пехоту или колонны техники, — но в остальном всё оставалось таким же: изрезанный оврагами и балками унылый пейзаж, до горизонта покрытый сероватым смешанным с пылью снегом; нищие посёлки; разбитая, но замёрзшая и потому легко проходимая дорога; голые деревья, чернеющие по обочинам.

Два месяца назад он поставил задачу: освободиться из Кременчугского Stalag 346 [4], перейти фронт, вылечить руку и снова воевать. Он разрешил себе думать только о том, что должен сделать, когда и как — и ни о чём другом. Долгие этапы Илья разбивал на короткие, короткие — на дни. Еврей в немецком плену, он мог погибнуть в любую минуту, поэтому у него не было лишних минут. Воспоминания о довоенной жизни, мысли о жене и матери, о том, что с ними случилось или могло случиться, отнимали силы и время, но ни на шаг не продвигали к цели. Он наложил на них запрет, сложил в пакет, запечатал и поставил штамп «запрещено» — его печать была надёжнее и крепче печати особого отдела на конверте, лежавшем в вещмешке. Она держалась два месяца, Илья не сломал её даже на допросе в особом отделе — Кропалюка интересовала только война. Но сочинить автобиографию, не нарушив запрет, он не мог никак. Стоило взять перо и написать несколько первых, обязательных фраз, как в кабинет особиста прорвалась майская песня дрозда, и следом первые капли воспоминаний — невыносимых в этой новой жизни, зажатой между немецким пленом и допросами у своих — обожгли его сладким, закипающим ядом.

*

Окно комнаты выходило в заглохший парк, и за ним, где-то совсем рядом, в орешнике, скрывался настойчивый дрозд, решивший именно в эти утренние часы научиться петь громко и долго, стать лучшим на Караваевских дачах исполнителем песен чёрных дроздов. Его трель начиналась с нежного свиста, длилась две-три секунды и срывалась в грубую неразборчивую трескотню. Птица ненадолго замолкала, будто обдумывала причины неудачи, набиралась сил и повторяла вокальный номер.

Быстро и тихо, чтобы не разбудить жену и дочь, Илья оделся и вышел на веранду. Солнце не успело подняться высоко, и, хотя его лучи уже пробивались сквозь кроны парковых деревьев, на деревянных перилах открытой веранды, на сиденьях табуретов, на столе, покрытом истёртой клеёнкой, тусклой синевой отливали мелкие капли росы.

Зиму и почти всю весну тридцать девятого года они прожили на базе «Динамо» в маленьком деревянном особнячке, построенном, наверное, ещё в прошлом веке. Всё тут давно обветшало, рамы рассохлись и едва держались, ступени лестницы подгнили, но резные карнизы и наличники в затейливых узорах со звёздами и сказочными птицами напоминали, что когда-то этот дом строился со старанием и любовью. Старая печка-голландка тоже была сложена на совесть, растапливалась быстро и надёжно держала тепло. Благодаря ей они продержались в летнем домике всю зиму, пока решался вопрос с жильём.

Квартиру Илье обещали давно, но тянули, как обычно, и его тренер Лёня Сапливенко на каждом заседании совета «Динамо» начинал с одного и того же: «До каких пор наши лучшие спортс­мены, чемпионы Украины?..»

— Вот подтвердит звание, станет трёхкратным, тогда точно получит, — отвечали Сапливенко. Илья подтвердил, но дело тянулось ещё почти год, пока три дня назад его не вызвал начальник хозуправления Кнур и не положил на стол ключи и ордер.

— Отдельная. Двухкомнатная. Угол Кирова и Крепостного переулка, напротив Дома Красной армии. Сам бы жил, — оскалил он жёлтые зубы, — но списки спустили из горисполкома. Выбил-таки Сапливенко три квартиры своим. Запоминай адрес.

Переезд назначили на сегодня. Вещей у них было немного: старый примус, такой же старый чемодан, в котором запросто помещалась вся одежда, и патефон с парой пластинок — на одной «Партизан Железняк» и «Саша», на другой «Каховка» и «Рио-Рита». Мебель не покупали — куда её ставить, если нет квартиры? Спали на казённой кровати с грохочущей панцирной сеткой, а маленькую Тами на ночь укладывали в раскрытый чемодан.

Илья сбегал к колодцу за водой, умылся и наскоро сполоснул посуду. Несколько минут спустя большой медный чайник уже стоял на огне. Примус старательно гудел, вибрируя и напряжённо подвывая. Он поднялся притворить дверь, чтобы шум не разбудил жену, но опоздал — Феликса вышла на веранду, тут же зажмурилась и остановилась, прикрыв глаза ладонью.

— Мне какая-то сумасшедшая птица не давала спать, потом ты начал шуметь примусом. Уже поздно? Пришла машина? Который час? — она обняла Илью, прячась за ним от солнца.

— Машина будет через два часа. Садись пить чай, — ответил он, но жену не отпустил, и так они стояли, закрыв глаза, на деревянной веранде старого дома, залитой нестерпимо ярким утренним светом. Потом разлил кипяток по чашкам, сел спиной к солнцу и молча смотрел, как Феликса, ещё сонная, медленно и старательно намазывает варенье на подсохший за ночь ломоть сероватого хлеба. Такой неторопливой и тихой она бывала очень редко, почти никогда, может быть, только в первые минуты после пробуждения, пока не исчезали бесследно прозрачные, трепещущие тени сна. Не шевелясь, следил Илья за осторожными движениями её рук, за едва уловимым дрожанием прикрытых ресниц, за слабым покачиванием самовольной пряди тёмных волос.

Последнее их утро в Караваевских дачах не запомнилось ровно ничем необычным. Вовремя, как и должна была, пришла машина, они уехали на новую квартиру и прожили в ней два года, пока не началась война.

То утро, тот завтрак на залитой солнцем веранде, Илья не вспоминал никогда прежде и не должен был вспоминать теперь. Они были слишком счастливы — иногда понимали это, чаще — нет. Теперь же любая мысль о довоенной жизни делала его слабее, плавила его ледяную ярость. Сколько раз говорил ему Сапливенко — во время боя контролировать противника каждую секунду и не прощать просчётов. Не отвлекаться! Сильный противник не станет ждать твоего первого промаха, он предугадает ошибку, обманет сам и вышибет тебя с ринга.

<…>

Жанры
Формат
Язык
Серии (8)

Корзина

Ваша корзина пока пуста

Итого
0